"Шрам" - рассказ участника тех событий...

Свободного времени была уйма, и я решил вести дневник, куда стал записывать всё происходящее со мной.

Палатка постепенно наполнялась теплом оттого, что Юрка Городничев зарядил в печку новую партию дров. Прогорая, они шипели и потрескивали. Мы только что вернулись с поста, где продежурили всю ночь, и теперь имели право на законный отдых. Юрка вытянул озябшие руки к раскаленной трубе и с блаженством впитывал тепло.

Я не помню, когда мы с ним стали называть друг друга по имени. Познакомились мы ещё в Сызрани на призывном пункте, в душном кинозале, где слушали речь какого-то отставного полковника. Я обратил внимание на невысокого паренька, который сидел отдельно от всех. Он был совсем один, и мы с радостью взяли его в свою компанию.

Потом был курс молодого бойца, учебка, и вот мы здесь, в оперативной бригаде. Куда на скорую руку собрали солдат со всего округа, чтобы потом отправить в Дагестан.

Кроме нас в палатке был ещё Леон — Серега Леонов. Леон — наш снайпер, и как всякий снайпер, очень трепетно относится к своей винтовке, ухаживая за ней, как за девочкой. Он сидит на нарах и чистит свою СВД, трет её ветошью пропитанной соляркой, тщательно обрабатывая каждую деталь, потом все смазывает маслом и собирает оружие.

— Где ты это взял? — удивленно спросил я Городничева, когда увидел, как он разворачивает газету.

— А.а, — отмахнулся Юрка. — Немов вчера с Калинин-аула привез, они туда с замполитом в баню ездили, в ПВД им не моется, всё приключений на свою жопу ищут.

Мы так долго сидели в горах, что совсем отвыкли от цивилизации, и свежая пресса была каким-то чудом. Доказательством того, что где-то ещё существует другая жизнь, другой мир. Где люди не мерзнут в палатках и не ищут целыми днями дрова для того, чтобы выжить.

Юрка нахмурил брови на своем широком лбу и полностью ушел в чтение.

— Ну, что там пишут? — нетерпеливо заканючил Леон.

— А вот и пишут, что теперь у солдат в Чечне есть всё, чтобы не было холодно: спальные мешки, шерстяные одеяла, теплые вещи…

— Ха! — перебил его Леон. — У нас на всю роту пять спальных мешков и три одеяла!

— Ну вот, смотри, здесь так написано: командующий Объединенной группировкой войск на Северном Кавказе генерал Казанцев посетил военный лагерь в станице Гребенская республики Чечня. Его сопровождал наш репортер Роман Арбузян,… — Юрка замычал, пропуская неинтересное, — так, вот, …все солдаты получили новое обмундирование и новую обувь…

— Ха! — вновь перебил его Леон. — Посмотрите на мое новое обмундирование!

Он встал во весь рост, чтобы стали видны его лохмотья. Вид у него был действительно жалок: штаны разорваны и из-по дмногочисленных дырок видна зимняя подкладка, рукава у бушлата протерлись и висят бахромой, а прожженная шапка на голове придавала ему сходство с партизанами Великой Отечественной. Образ довершали валенки с загнутыми кверху носами.

Городничев укоризненно посмотрел на него и продолжил:

— Командующий в целом остался доволен увиденным… Боевой подготовкой солдат и офицеров, добросовестно выполняющих свой воинский долг.

— Ха! — в очередной раз воскликнул Леон, но что-либосказать не успел, потому что в палатку ворвался возбужденный Судак.

— К бою! Все к бою! Начался штурм!

Над чеченским селом то и дело мелькали яркие вспышки. Эхо взрывов сплошной канонадой отражалось в горах. Десантники начали штурм Айрака. Весь день над селом летали вертушки, выпуская ракеты, оставляющие огненный след, а ночью работали минометы. Зарницы то и дело освещали темное небо. Потом в селе начался пожар, и можно было разглядеть крохотные язычки пламени.

Где-тотам дерутся десантники. Их обстреливают из каждого дома, они прижимаются к стенам и, пригибаясь, бегут вперед.

Рядом со мной в окопе стоит Бем, не знаю, почему его так прозвали.

— Что ты там все пишешь? — спросил он, увидев мою тетрадь.

— Письмо… Домой, — краснея, ответил я и спрятал дневник во внутренний карман бушлата.

Старший лейтенант Немов пытался придать своему широкому лицу острое выражение, торжественно расхаживая перед строем. Бушлат туго обтягивал его круглое брюхо, ноги коротышки были кривоваты, и он не ходил, а буквально катался по земле, будто колобок. Его маленькие глазки шустро поблескивали из-под стекол массивных очков.

Немов был в Чечне первый раз, приехал только три недели назад и стал командиром роты после отъезда капитана Шилкина. Солдаты не любили его за то, что он постоянно избивал молодняк по поводу и без. Многие хотели разобраться с ним, а некоторые даже грозились «завалить» старлея на первых же боевых.

— Десантники несут большие потери! Нам приказано войти в село с восточной стороны и выбить боевиков с окраин! Одновременно защищаем дома. С нами будут работать офицеры Уральского СОБРа, во всем их слушаться и подчиняться! Всё! Сержантский состав ко мне, остальным готовиться!

Сказав это, Немов ушел в палатку, сержанты поплелись за ним. А мы ещё долго стояли на месте не зная, что делать.

— Расступись!

Резкий гудок автомобильного сигнала заглушил крик команды. Мы, толкая друг друга, разбежались в стороны. Два «Урала», почерневшие от грязи и пыли, прокладывая колею, остановились на месте нашего построения. На них, прямо из Хасавюрта, приехал Челябинский СОБР.

Вид у СОБРовцев был озабоченный, лица серьезные. Никто не шутил. Они молча набивали эрдешки дополнительными боеприпасами. Краем уха я подслушал их разговор.

— Что серьёзное дело? — спрашивал молодой высокий летёха у своего командира.

— Серьезней не бывает, давно такого не было.

Я тоже решил готовиться. Подойдя к БМП, выкинул из мешка всё лишнее: противогаз, ОЗК,плащ-палатку. Кому теперь всё это нужно? Начинается настоящая война! Ввернул запалы, которые мы всегда хранили отдельно от гранат. Из раскрытого цинка зачерпнул рукой патроны и высыпал в вещмешок.

— Ты чего? — спросил Леон, наблюдавший за моими приготовлениями. — Это ведь просто… зачистка.

— Зачистка? А все СОБРовцы в бронежилетах!

Я набил разгрузку магазинами, подобрал каску и набрал полную фляжку воды. Всё, теперь я готов. Готов пойти в бой и умереть за целостность нашего государства.

Нас разбили по группам — структура села не позволяла действовать взводами. Я очень обрадовался, когда попал в одну группу вместе с Леоном и Шабаном. Ещё с нами шли Судак и Чурил, а из СОБРов молодой Тимоха и сорокалетний Василь, которого все в шутку называли Старый Опер за его милицейское прошлое. Когда-то он работал сыскарем в уголовном розыске. С нашей последней встречи Василь сильно похудел и осунулся, но даже тяжелый быт командировки не смог убить в нем любви к чистоте и опрятности. Его защитная форма была безупречной, портупея ремня блестела.

Тимоху я почти не знал, он только недавно прибыл с новым пополнением. От него постоянно несло перегаром. Его могучие челюсти работали, губы двигались во все стороны — он жевал шоколадный батончик. В руке оставался мокрый огрызок.

Для того чтобы зайти в Айрак с восточной стороны, нам надо было спуститься с высотки, перебраться через ручей и карабкаться в гору. Техника пройти здесь не могла, и БМП пошли по дороге с юга.

Никто не знал плана операции, карта села была только у Немова, единственная рация тоже у него. Попади хоть одна группа в засаду, на помощь рассчитывать ей не приходилось.

Мы молча спускались вниз, чтобы атаковать врагов на окраине.

Утро было туманным, и я ещё раз порадовался этому: неподходящая погода для снайперов. В последнее время чехи все чаще стали использовать винтовки «Взломщик», калибра 12 мм. Прицельная дальность около трех километров! Зато у нас такого оружия не было.

Подъем в гору оказался очень крутым, мы тонули в грязи и скользили вниз по сырой траве. Шли. Мучались. Каждый шаг был пыткой. От сильного напряжения и усталости лица превратились в гримасы.

Сгорбившись, мы медленно ползли вверх.

— Когда же? Ну, когда же? — стонал Шабан,еле-еле волоча за ручку тяжелый пулемет. Приклад тащился по земле, собирая за собой кучу грязи.

Наконец, за холмом я увидел черепичные кровли домов — начинается поселок. Мы карабкаемся к нему, а он как будто с каждым шагом отступает. Это невыносимо.

— Да тише вы там! — яростно прошипел Старый Опер, когда Лешка Судаков, не удержавшись на ногах, упал на колени. Василь первым поднялся на холм и теперь, лежа на земле, следил за пустынной улицей, в которую уперлась наша группа.

— Вроде бы тихо… Пошли, — подал сигнал Старый едва заметным движением руки. И мы, поднявшись, вошли в село.

— Ничего сосунки, — подзуживал сзади Тимоха. — Родину защищать — это вам не в тапки ссать! Здесь вам прочистят мозги от сидения на заставе! Сразу обосретесь, салаги!

Тимоха постоянно прикладывался к фляге с водкой, и был уже заметно под шафэ.

Мы вышли к первому перекрестку и уже собрались начать обыскивать дома, как вдруг ударила пулеметная очередь. Я упал, стараясь как можно сильнее прижаться к земле, остальные последовали моему примеру. На соседней улице завязалась перестрелка, на мгновение утихла и вспыхнула вновь. Раздались разрывы ручных гранат.

Я осторожно поднял голову. Пулемет долбил из отрытого окна на первом этаже двухэтажного дома. Пули со свистом впечатывались в грязь. В ушах стоял треск очередей.

Василь залег, укрывшись за деревянным сортиром во дворе. Когда началась стрельба, он успел пробежать вперед и спрятался там. Теперь пулемет не давал ему высунуться, щепки от нужника разлетались во все стороны.

— Подъем! — заоралоткуда-тосверху Тимоха. — Вы, что хотите, чтоб вас всех тут перестреляли?!

В его голосе чувствовалась сильная ярость.

— Подъем!

Огонь был настолько сильный, что подняться на ноги и бежать казалось просто невероятным. Но другого выхода нет. Я вскочил, перебарывая желание снова броситься в грязь, и побежал. Бежал под пулеметным огнем, бежал, сам не зная куда.

— Сюда! Сюда! — я заметил Тимоху справа, он кричал и махал мне рукой. — Сюда!

Я резко поменял направление и рванул к нему, на ходу успев послать короткую очередь в сторону раскрытого окна. Через несколько секунд залетел за дом, куда не мог достать пулемет. Леон, громко сопя, бежал за мной.

— Наконец-то!

Тимоха высунулся из-за угла и начал долбить короткими очередями, но тут же сполз с простреленным плечом.

— Черт, снайпер! — заорал он, отползая назад. — Чемба, снайпер! На втором этаже!

У меня похолодело внутри, в груди все опустилось вниз. Я высунулся из-за угла и дал очередь. Главное стрелять, неважно куда. На втором этаже действительно кто-то находился. Снайпер не высовывался в окно, он стоял в глубине комнаты. Я направил ствол автомата туда, тень исчезла. Зато пулемет развернулся ко мне. И, уже прячась назад, за угол, я боковым зрением заметил, как Василь, выбравшись из своего укрытия, гигантскими шагами бежит к окошку. Подбежав вплотную, он швырнул гранату, попав прямо в лицо оторопевшему боевику, а сам бросился на землю, прикрывая голову руками. Взрыв разметал всё в доме и вместе с осколками стекла вырвался на улицу. Столб пыли и известки выбросило вместе со слетевшей с петель дверью. Грохот резанул по ушам.

«Бежать! — мелькнула мысль, в моей голове. — Надо бежать, там ещё один, снайпер, на втором этаже!»

Я рванул к дому, перепрыгивая через какие-то коряги и мусор. Дверь неожиданно отворилась, и прямо мне навстречу выскочил боевик, тот самый. В руке у него была СВД. Мы столкнулись с ним нос к носу. Я выстрелил сходу. Несколько пуль попали «чеху» в живот. Он вскрикнул и рухнул мне под ноги, я же споткнувшись об него, упал и ударился о косяк, чуть не выронив оружие. Вскочив, развернулся и увидел, что Леон, бежавший за мной, уже держит боевика на прицеле.

«Чех» лежал на земле и хрипло дышал широко раскрытым ртом. Бледное лицо исказила страшная гримаса боли. На светлой куртке расплывалось багровое пятно. Леон упер ему в горло ствол своей винтовки, они смотрели друг другу в глаза. Леону никогда не приходилось убивать на таком расстоянии, всё чаще он видел врага в оптический прицел. Там нельзя разглядеть глаз. Он медленно отвернул голову в сторону и спустил курок. Грохнул выстрел. Леон продолжал стоять, отвернувшись с зажмуренными глазами. Я вышел из оцепенения. Бежать!

В следующем дворе в какой-то канаве отстреливались два чеха. Судак, укрывшись за небольшим забором, поливал их из автомата.

— Чемба, за мной! — услышал я голос Василя. Мы залетели по лестнице на второй этаж. В комнате на верху стоял только стол и пара стульев, другой мебели не было.

— Давай, окно!

Высадив окно, мы начали обстреливать боевиков сверху. Те, оказавшись меж двух огней, бросились бежать по двору к следующему дому, но даже в густом тумане их темные фигуры хорошо вырисовывались на белом снегу. Василь убил их, когда до спасительного забора, сложенного из камня, им оставалось несколько метров.

Вроде бы все. На соседней улице стрельба тоже затихла. Теперь только на окраине иногда раздавались одиночные выстрелы. Мне показалось, что бой длился бесконечно долго, но, посмотрев на часы, я понял, что наш он шел не более пяти минут.

Чурил бился в истерике, оказалось, он всё время пролежал во дворе под пулеметным огнем. Притворился мертвым и лежал, уткнувшись лицом в грязь. На нем не было ни царапинки, но он кричал и плакал как баба. И глаза… Меня поразили его глаза. Глаза у него были совершенно безумны.

— Перестань, солдат! — Василь врезал ему звонкую пощечину.

Чурил завыл ещё сильнее. Он бросил свой автомат и закрыл лицо ладонями. Тогда Василь начал методично хлестать его по щекам. Тот стал закрываться руками. Потом прекратил плакать и только иногда судорожно всхлипывал.

Старый Опер молча протянул ему брошенный автомат и ободряюще похлопал по плечу.

Около угла дома лежал раненый Тимоха. Шабан разорвал ему рубашку и стал очень осторожно отрывать от почерневшей кожи обугленные лоскутки ткани. Вид раны был ужасен, это было кровавое месиво, в которое выстрел вогнал клочья белья.

Тимоха не стонал. Он попробовал пошевелить плечом и тут же вскрикнул от боли, но все же нашел силы улыбнуться. Правда, улыбка получилась кривая, вымученная. Он с трудом снял флагу с пояса, зажав её между коленей, отвинтил пробку и долго-долго пил. Сразу запахло спиртом.

Потом он протянул флягу Старому.

— На, тебе, наверное, тоже не помешает. А вы идите, пасите все кругом. Рану мне перевяжет Василь. Кыш, отсюда!

Я понял, что Тимоха, просто не хочет, что бы мы видели, как он стонет, ведь мы для него были всего лишь сосунками.

Необходимо было осмотреть близлежащие дома. Я, Василь и Шабан осторожно вошли внутрь одного, остальные прикрывали снаружи. В каждой комнате может быть враг, за каждой дверью — смертоносная растяжка. От нервного напряжения у меня вдруг почему-то неистово зачесалось лицо. На серых плохо побеленных стенах висели разноцветные треугольные вымпелы. На окнах — жеванные зеленые занавески. На узком подоконнике каким-то чудом притулился китайский двухкассетник. По столу разбросаны карты и использованные шприцы. Везде окурки.

— Смотри, сухпай! — закричал Шабан из другой комнаты. — Прямо как у нас! Откуда здесь столько?

Комната буквально была забита картонными коробками. Они стояли везде — на окне, на полу, под кроватью. На грубом матрасе до сих пор оставался отпечаток человеческого тела. Ещё недавно здесь отдыхал боевик.

Мы двигались по пустой улице, заходя в каждый дом. Везде было одно и тоже — убогая обстановка, боеприпасы, сухпай и шприцы со следами крови.

Постепенно улица начала расширяться, дома становились все больше и богаче. Мы поняли, что достигаем центра поселка, где располагались мечеть и здание сельской администрации. Изначально было решено, что там должны встретиться все группы.

В конце дороги забрезжил просвет, мы вышли на площадь и встали как вкопанные.

Там лежали мертвые люди. Мужчины, женщины и дети. Боевики, ошеломленные внезапным натиском десантников, использовали свой старый прием, прикрываясь гражданскими как щитом. Коронный номер, женщины с детьми, взятые в заложники. Десантники открыли огонь. Похоже, что многие пытались убежать, спастись, но им стреляли в спины. И кровь, всюду кровь. Смотреть на это было невыносимо. Хотелось блевать. Откуда они здесь взялись? Мы ведь видели, как ещё в прошлом месяце беженцы выходили из села, нестройными колоннами проходя мимо нашей заставы и направляясь в сторону Хасавюрта.

Мы молча стояли над трупами, опустив автоматы.

К площади подходили все новые группы. Солдаты приближались и останавливались, отводя глаза. Вскоре образовалось плотное полукольцо.

Несколько десантников ходили между трупами и искали своих. Они относили их в сторону и аккуратно укладывали в ряд.

— Пять, — шепотом насчитал я.

— И на сопке ещё лежат, — тихо добавил кто-то.

Мы очень долго стояли так, молча, опустив головы, и только иногда перешептываясь между собой. «Боже мой, почему? — думал я. — Зачем? Чтобы водрузить Российский флаг над мертвым селом?»

Я поднял глаза туда, где на крыше администрации колыхалось знамя, установленное десантниками. И вдруг сзади услышал отголосок своих мыслей.

— Господи, ради чего? Ради чего все это? — Леон стоял с закрытыми глазами и шепотом причитал побледневшими губами. — Зачем? Зачем?

Старший лейтенант Немов опомнился первым, он протер свои очки перчаткой, сплюнул и зло прошипел:

— Надо нашему комбату это показать!

Комбат приехал незамедлительно, как только узнал о происшедшем. Он спрыгнул с БТРа и быстро прошел по нашему живому коридору. Увидев трупы, он побледнел, но сразу же взял себя в руки.

— Ну, ты что, командир, здесь истерику закатываешь? — обратился он к Немову.

Ротный озверел, румянец спал с его пухлых щек, а губы сжались.

— Истерику? А ты сам погляди! Гляди! Каждого потрогай!

— Возьми себя в руки, офицер! — как можно суровей сказал комбат. — Трупы надо будет похоронить. Десантники сейчас отдыхают, а завтра с утра они уедут.

— Что? Уедут? А нам здесь оставаться? Здесь, где на виду вся их работа, да? Моя рота даже не притронется ни к чему, понял? У меня два двухсотых, несколько раненных, люди на взводе, а тут такое!

— Ничего, они солдаты, — перебил комбат.

— Вот именно, солдаты, а не похоронная команда! — коротышка Немов уже открыто наступал на комбата, его глаза метали искры, руки сжались в кулаки.

— Блин, крутой у вас ротный, — сказал мне наблюдавший за этой сценой Василь. — Смотри, сейчас он ему врежет.

Я тоже зауважал Немова.

— Ладно, всё, успокойся, я что-нибудь придумаю, пришлю завтра экскаватор, — засуетился комбат, когда увидел, что Немов, снимает свои очки и протягивает неожиданно появившемуся у него за спиной замполиту. — Ладно, ладно, всё, я что-нибудь найду.

Он развернулся и быстро зашагал к своему БТРу. На ходу нервно постукивал себя рукой по штанине и вглядывался в ничего не выражающие лица солдат. Уже около самой машины он вдруг круто развернулся.

— Это война! — неожиданно резко выкрикнул он. — Война во имя России!

— Тьфу, — громко сплюнул старший лейтенант Немов.

У нас тоже были потери. Два двухсотых. Водитель БМП Дубина погиб при въезде в село — его машина попала под сильный гранатометный огонь. Два выстрела угодили в корпус. Контуженный наводчик пытался вытащить его через верхний люк, но поскользнулся на броне, упал и потерял сознание. БМП пробовали тушить, но чехи открыли сильный огонь, не подпуская солдат к технике. А потом пошел густой черный дым, и уже ничего нельзя было разглядеть.

Было больно смотреть, как сгоревшую машину сталкивали с дороги.

Сержанта Каверзина убил снайпер. Ребята из его группы рассказали, что при подъеме снайпер стрелял им в лицо, а потом, видимо, прополз по дну высохшего ручья, зашел с тыла и стал бить в спину. Несколько пуль попало в сержанта, пробив бронник. Ему вкололи промедол, но он сразу умер.

Оставались ещё не проверенными несколько улиц, и мы, опять разбившись по группам, пошли обыскивать дома дальше. В одном дворе увидели десантника с погонами капитана и женщину чеченку.

— Ты чё так на меня смотришь? — грубо кричал ей капитан. — Ты чё, овца потыканная!

Чеченка, испугавшись, побежала к дому и захлопнула за собой дверь, но десантник вышиб ёё ногой и ворвался внутрь. Мы поспешили туда. Женщина лежала на полу, а капитан топтал её ногами. В комнате стоял дикий визг. Старый Опер схватил десантника и отшвырнул в сторону.

— Ты чё, мент?! Ты за кого заступаешься? — голос капитана перешел в громкий свистящий шепот, словно что-то душило его. — Ты моих ребят видел, которые сейчас на площади лежат? Иди, посмотри!

— А чего мне на них смотреть? Я своих по кускам хоронил, — парировал Василь.

На злобном лице капитана заходили желваки, он крепко сжал губы и неожиданно ударил ногой, но Старый Опер ловко увернулся и вмазал ему кулаком в зубы. Тот упал, перевернув собой стол и сметя с него фарфоровую посуду.

— Стоять! Всех замочу! — На пороге появился ещё один десантник с автоматом на перевес. Его глаза были сужены, губы поджаты. Он был похож на безумца, и мне стало не по себе. Я, было, дернулся, но меня остановил Леон, который вцепился в рукав моего бушлата.

— Да ты что, не лезь! Смотри, он же стрельнет!

— Что же вы, — заговорил новый, — приехали после шапочных разборов, и давай на груди тельняху рвать в припадке справедливости?

В его голосе слышалась издевка вперемешку со злобой.

— Разгребли уже жар, да без вас, ментяры!

Он забрал своего друга, и пятясь назад, вышел на улицу.

В чем-тоон был прав. Мы не могли осуждать десантников, потому что не были в их шкуре, и не чувствовали того, что чувствовали они, потеряв на сопке десять человек.

Василь, нащупал в кармане валидол, тяжело вздохнул и принял сразу две таблетки.

— Заберите её в фильтр… пункт, — кивнул он на женщину.

Любой кошмарный день когда-нибудь кончается. Непроглядная темнота накрыла село, только Луна и звезды совсем невесело смотрели на нас. Мы сидели вдвоем с Бемом у небольшого костерка. В селе, наверняка, ещё оставались боевики, и спать было страшно. Бем ел трофейную тушенку, я писал.

— Что, опять письмо? — кивнул Бем на мои записи.

— Да.

— Не ври. Я знаю, ты пишешь книгу.

— Это не книга, — смущаясь, ответил я. — Просто веду дневник.

— Слушай, — спросил Беем, — а про меня ты там тоже напишешь?

— И про тебя и про всех остальных.

— И ты потом дашь этокому-нибудь читать?

— Я пошлю в журнал, — пошутил я. Но Бем воспринял все всерьез.

— Вот здорово. А ты пишешь там всю правду? Просто, если ты там напишешь всю правду, то могут не напечатать.

— Напечатают, — уже твердо ответил я и записал наш диалог.

— Слушай, а где Узбек, где Городничев? — спросил я, оторвавшись от письма. — Что-то я их не видел.

— Узбек спит вон, в БМП, а Городничев… его ранило, — ответил Бем, протягивая фляжку со спиртом.

— Ранило? — переспросил я. Мне не понравилась интонация Бема, и то, с какой осторожностью он подбирал слова.

— Да, ранило, — и, отводя глаза, добавил, — ноги оторвало…

Что? Я подавился спиртом. Отбросил фляжку. Господи, что же это?

Бем молчал. Я тихо плакал.

— Ты знаешь, мы ведь с Городничевым земляки, с самого начала вместе, — выдавил я сквозь слезы.

Господи, что же это? Кайзер, Дубина, теперь Городничев… Не слишком ли много для одного дня? Если мы каждый день будем терять по три человека. Не слишком ли? Не слишком ли это большая цена за… наше… величие? За наш патриотизм? И нужен ли результат, добытый такой ценой? Является ли он победой, которую все так ждали? Нам говорили о патриотизме, как о высшей любви к Родине, а сводится все к одному — проливать кровь и разбрасывать кишки самым пошлым образом. Мы не хотим воевать, но все равно встаем и идем убивать. Мы стреляем, бросаем гранаты и сами умираем в лужах грязи, обливаясь собственной кровью. Мы безвольный инструмент в руках адской системы.

Война оказалась совсем не такой, как я представлял её мальчишкой, и совсем не такой, как показывают в кино. В детстве война вызывала во мне чистые патриотические чувства, нас воспитывали в духе со временем. Я помню, как отец купил мне буденовку, и я лихо скакал на красном пластмассовом коне, размахивая игрушечной саблей; громко кричал ура, и мои щеки румянились. А теперь они ввалились внутрь и все тело покрыто гнойными язвами.

Война это не только красивые битвы и героические подвиги. Война — это горе и смерть, война — это болезни и мучения, война — это гибель невинных людей. Война — это наши рванные души. А они там… те, что остались за хребтом, они же ничего не знают. Сидят там и ничего не знают, а им вешают лапшу насчет контртеррористической операции, и необходимости силового решения конфликта. А здесь женщины, женщины и дети, теперь они лежат мертвые на площади, и снег сыпет на их открытые глаза.

Под утро я все-такизадремал, сидя около огня, и мне снились улицы родного города, заваленные трупами.

С рассветом десантники уехали. Я видел, как они грузились в машины — грязные, оборванные, с кое-как перевязанными ранами.

А мы начали хоронить трупы. Комбат врал насчет экскаватора, нам пришлось грызть мерзлую землю саперными лопатками. Хоронили только женщин и детей, чтобы скрыть следы перед приездом высокого командования. За ночь подморозило, и тела намертво примерзли к земле. Старшина дал Судаку топор, и он вырубал каждое тело изо льда. Его тошнило, когда под лезвие попадали человеческие пальцы. Судак блевал и с остервенением рубил дальше.

Мы с Леоном грузили окоченевшие трупы на плащ-палаткуи тащили на окраину за элеватор, где были выкопаны две огромные ямы.

— Стой, подожди, — остановил меня Леон, когда мы вернулись из очередной ходки. На земле лежала мертвая девочка лет одиннадцати. Она не занималась политикой, и думаю, ей было абсолютно наплевать, будет ли Чечня российской или независимой. Она просто оказалась не там и не в то время.

Леон наклонился и осторожно оторвал маленькую куклу от замерзших пальцев, аккуратно положив рядом. Я больше не мог смотреть на это и отошел в сторону, закурив.

По площади ходил старшина Чистяков, он наклонялся над каждым трупом и внимательно вглядывался, словно хотел запомнить на всю жизнь эти лица, или как будто искал знакомых. Говорили, что в декабре 1994 боевики точно так же, прикрываясь женщинами с грудными детьми, разоружили наш батальон, и случилось это где-торядом — в окрестностях Хасавюрта. Тогда старшина вместе с солдатами попал в плен, потому что был приказ огня не открывать. Для Чистякова это была вендетта,что-тотипа справедливого возмездия за тот ужас и позор, которому он подвергся пять лет назад. Старшина закинул цевьё автомата на плечо и вальяжно расхаживал меж мертвыми людьми. Внезапно он остановился и несколько раз потихоньку ударил носком ботинка одно тело. Оно было дубовым. Чистяков еле заметно улыбнулся. Я подумал, что сейчас он любуется самим собой.

— Вот, наверное, с кого надо брать пример, — грустно сказал я подошедшему покурить Василю. — Солдат со стальными нервами.

— Кто? Старшина? — не понял Старый Опер. — Да ваш старшина чертов псих! Готов поспорить, что у него нет ни семьи, ни детей. Дома пьет по-черному, и ни в чем от него нет толку. А здесь он царь и бог! Здесь он воскресает! Только и живет своими командировками. Видел я таких, все они потом херово кончали. Не надо с него брать пример. Вернись домой человеком, с чистой совестью.

Я тяжело вздохнул и увидел, как Леон прячет маленькую куклу себе за пазуху. Зачем она ему?

Трупы в ямах облили бензином и бросили горящий факел. Мы стояли и наблюдали сверху, как распространяется огонь.

Я помню, как в детстве я рисовал войну цветными карандашами, и все было понятно — здесь немцы, а тут наши. Немцев я рисовал уродливыми, с костлявыми руками… А теперь? А теперь я сжигаю труп маленькой девочки, потому что она мой враг.

Как могут люди, пусть даже разных национальностей, но все же одинаково разумные, так безжалостно истреблять друг друга? Не считаясь ни с чем? Не считаясь с самым святым, что есть на земле? Как можно так ненавидеть друг друга? И почему? Почему я должен воевать с ними?! Нам говорили, что эта война освободительная, и мы шли с высоко поднятой головой, не замечая очевидного. Нас тыкали носом в дерьмо, а мы закрывали глаза и продолжали убежденно и решительно спать!

Нами играют как марионетками, и что самое ужасное, мы сами подыгрываем.

Огонь разгорался, из ямы запахло горелой плотью. Я медленно поднял глаза к небу и мне захотелось завыть от того, что я тоже являюсь частью этой системы. Я тоже безмолвное орудие убийства.
* * *

Нас уволили 17 февраля. Мы ехали по дорогам Чечни, и дети выбегали из домов, услышав нашу колонну. Они махали нам платками. Мы отвечали им и пускали в воздух цветные ракеты. Мы возвращались домой и у каждого были большие планы на будущее.

Очень жаль, что у многих они так и остались пустыми мечтами.

Шабан подписал контракт и остался в Чечне, я видел его в 2003 году, когда он приезжал в отпуск.

Судак почти сразу же угодил в тюрьму и только недавно освободился.

Леон лежит в психиатрической больнице, где лечится от наркомании. Мы заходили к нему с Лешкой, нам удалось пронести в палату бутылку водки. И мы пили. А потом долго сидели, обнявшись все втроем. Молчали и плакали.

Чурил повесился.

Василий Бабкин погиб в начале февраля, он ехал на броне, когда растяжка взорвалась у него над головой. Осколки пробили его сверху вниз.

Про Городничева и Бема ничего не знаю.

Мы вернулись с войны, но мы не из тех, кто выступает на митингах. Мы в основном молчим и даже друг с другом не очень то обсуждаем эту тему. Мы не из тех, кто хвалится, описывая свой героизм, потому что мы не совершали подвигов.

Наша война была другой.