Штабные хлопоты (Рассказ о войне в Афганистане, 1980)

Когда 25 декабря 1979 года был начат ввод в Афганистан ограниченного контингента советских войск, в этой стране уже находились наши военные советники и переводчики. Многие из них 27 декабря приняли участие в операции «Шторм-333» по свержению Хафизуллы Амина и приведению к власти Бабрака Кармаля. После этого они вернулись к своим обязанностям, выполнять которые пришлось в новых и порой весьма сложных условиях.

В начале января 1980 года, после недолгого сидения во дворце Арк, штаб афганского центрального армейского корпуса переезжает, но не но прежнему адресу в центре города, а в район Дар-уль-Аман. в здание, где до событий 27 декабря располагался генеральный штаб афганских вооруженных сил. Еще раньше там был музей. Нам выделяют большой кабинет погибшего здесь же во время штурма начальника генштаба Мухаммада Якуба – зятя убитого тем же вечером Хафизуллы Амина.

В подвальных помещениях разместилось управление советского десантного батальона с одним взводом. Техника стоит во дворе. Этот взвод и охраняет двухэтажное здание, причем как-то чрезмерно рьяно. Перекрыты постами не только подступы к нему, лестничные клетки, коридоры и выходящие из них на улицу окна. На площадке парадной лестницы установлен на треноге вызывающий недоумение у нас и афганцев крупнокалиберный пулемет ДШК, возле которого постоянно дежурит расчет. Службу несут в две смены: половина взвода отдыхает, вторая половина тревожно бдит на постах.

Возникает вопрос: кого это они так боятся? Корпусных офицеров? Но их не видно. Может, еще на службу не прибыли? Заглядываю в один кабинет, в другой: офицеры на местах, делают вид, что заняты чем-то, но из кабинетов выходить не спешат. Лишь два пожилых афганца в подполковничьих погонах, завидев меня, вдруг оживляются и бегут здороваться: «Господин переводчик, салам алейкум! Ну пожалуйста, скажите им, чтобы не держали нас взаперти, мы ведь уже не молодые, нам часто выходить нужно, сами понимаете куда». Не понимаю, прошу объяснений. Рассказывают, что всю прошедшую ночь они просидели в кабинете. Расставленные повсюду часовые пресекали любую их попытку пробраться в туалет. А в окно малую нужду не справишь. Во дворе тоже часовые, неправильно понять могут, оскорбиться… Сочувствую и выражаю готовность разобраться. Иду к советнику начальника связи корпуса Анатолию Андреевичу, объясняю ситуацию. «Они что там, совсем охренели? Мало того, что своих людей донельзя самоохраной измучили, еще и афганцев обижают, прямо-таки измываются над братьями по оружию, – свирепеет Андреич. – А ну пошли к их командиру!»

Спускаемся в подвал. У молодого комбата на одну звездочку меньше, чем у Андреича, но у него она настоящая, а у Андреича – виртуальная, так как знаки различия на афганскую форму, положенную советникам, пришпиливать не принято. Поэтому он сначала представляется: подполковник такой-то. Это впечатления не производит. Тогда Андреич, сурово глядя в глаза майору в десантном прикиде и добавив металла в голос, строго вопрошает:

– Тебя как зовут?

– Николай.

– А по батюшке?

– Николаевич.

– Николай Николаевич, что за балаган ты устроил?

– Какой балаган?

– А такой! Ты что ж это, победитель, боишься чего?

– Ничего я не боюсь, – выпячивает грудь победитель.

– Ничего? А почему ж ты тогда безоружных старичков по кабинетам позапирал?

– Каких старичков?

– Да штабных! Ночами их в туалет не пускаешь, расставил тут посты по всем углам, армию советскую позоришь, будто «непобедимая и легендарная» безоружных инвалидов испугалась…

Эмоциональный Андреич цели не достигает: комбат стоит на своем, доказывая, что бдительность его вытекает из строгих указании командования и неопределенности угроз, подстерегающих вверенный ему батальон в дикой восточной стране. Тогда Андреич решает, что правильно осветить обстановку и внушить ретивому комбату, что она уже никакой опасности не представляет, сможет лишь наш спокойный и рассудительный старший коллектива советников корпуса, поэтому идем втроем к нему.

Анатолий Анатольевич интересуется у комбата задачей батальона. Тот не сразу, но сообщает, что батальон расписали охранять афганское министерство обороны – это дворец напротив, и еще один дворец чуть поодаль, да наше здание. Людей не хватает, обстановка нервная, поэтому и перестраховываются, выставляя дополнительные посты. Выслушав комбата, Анатолий Анатольевич тихо и размеренно, словно педагог с многолетним стажем, в пять минут превращает ершистого майора-десантника в подлинного интернационалиста, как и мы, озабоченного необходимостью быстрейшего снятия напряженности между советскими и афганскими военнослужащими и укрепления боевого братства перед лицом общего врага – непримиримых противников левого режима.

– Так что же, охрану совместно с афганцами организовывать? – поражается прежде неведомой для него перспективе комбат.

– Конечно, – подтверждает Анатолий Андреевич.

– И внутри здания все посты снять?

– А кого бояться? Все ж свои!

– Ну, положим, свои за речкой Аму остались, а эти ни бельмеса по-русски не понимают.

Анатолий Анатольевич кивает мне: «Пойди помоги!» Через полчаса часовые оставляют посты у окон и в коридорах, с лестничной клетки уносят трофейный ДШК. Внешнюю охрану штаба батальон выстраивает вместе с афганцами: на самое опасное направление – ближайший перекресток дорог – выдвигается их танк, у него броня потолще, одна наша юркая БМД прикрывает главный вход в здание, остальные БМД на задворках в резерве, а на второстепенном направлении у палатки афганского караула ставится их допотопный БТР-40. Черноусый начальник караула тут же пользуется случаем и приглашает светловолосого комбата вместе со свитой на чай. «Вот и хорошо, – думаю, – хватит уже ходить буками, пора знакомиться – у них за традиционным чаем, у нас, как принято, за чем-нибудь покрепче». То, что у запасливых десантников непременно найдется что-нибудь покрепче, не сомневаюсь…

Отсидев еще несколько дней безвылазно на службе, возвращаемся к прежнему режиму работы. На ночь в штабе остается только афганская дежурная смена да наша – советник с переводчиком. Страна после шока, причиной которого стали ввод советского «ограниченного контингента» и смена власти, в ожидании: что же будет дальше? Но временное затишье, это понимаем и мы, и афганцы, обязательно сменится оживлением противников режима. Поэтому новые должностные лица, отвечающие за вопросы безопасности в столице, решают собираться ежедневно по утрам в штабе корпуса на совещания, с нашей подачи названные пятиминутками, хотя продолжаются они иногда часами. Участвуют в них командир корпуса Халилулла со своим советником Анатолием Анатольевичем, начальник штаба Нурулхак со своим – Валерием Петровичем, мэр столицы и секретарь городской партийной организации, начальник царандоя и другие представители силовых структур. На одной из пятиминуток принимается разумное решение для отслеживания настроений в городе направлять партийцев даже на пятничные молитвы в мечети и конечно же на базар, который живо реагирует на любые изменения симпатий горожан, а также на появление подозрительных пришлых, выказывающих недовольство властями.

После «пятиминуток» командир корпуса принимает ходоков из числа гражданского населения, но уже не только как военный руководитель, но и как государственный деятель, член революционного совета. Являются какие-то колоритные старики – крестьяне из деревеньки у окраины города. Командир корпуса усаживает их на диван, сам устраивается в кресле напротив и потчует гостей чаем со сладостями. Неторопливый обмен любезностями продолжается довольно долго, и Халилулла, которому адъютант уже напомнил о необходимости выезжать на какую-то важную встречу, все же решается сам побудить старших по возрасту перейти к сути дела, нарушая тем самым нормы восточного этикета. Старики сразу же начинают жаловаться на советских, стоящих невдалеке от их деревни лагерем. Тут уж настораживаемся и мы, понимая, что речь идет о расположении штаба нашей 40-й армии. Халилулла пытается сузить расплывчатые претензии местных жителем и наконец прямо ставит вопрос о том, что конкретно заставило крестьян обратиться к его покровительству. «Верблюд! – говорит один из стариков. – Пусть отдадут верблюда, он три дня назад ушел к ним и не вернулся. Хотя верблюд умный, раньше никогда надолго не пропадал». «К кому ушел?» – уточняет Халилулла. «К советским», – отвечают старики.

Халилулла неосмотрительно, а вслед за ним старики, но уже вопросительно, смотрят на Анатолия Анатольевича. Тот на меня, так как я все еще продолжаю негромко переводить ему последние реплики беседы. Когда же я замолкаю, в кабинете повисает неловкая тишина. Первым приходит в себя комкор и поясняет просителям, что он свяжется с советскими друзьями, и если умный верблюд в самом деле у них, то его непременно вернут. Старики благодарят, прижимают руки к сердцу и с поклонами покидают кабинет. Халилулла просит Анатолия Анатольевича помочь разобраться с этим недоразумением. Возвращаемся к себе в кабинет, и уже там, ни к кому, собственно, не обращаясь, он говорит:

– Давно уже съели этого глупого верблюда. Был бы умный, ни за что бы не поперся к нашим военным, сидящим на одних консервах.

Верблюда, несмотря на все наши потуги во имя укрепления советско-афганской дружбы прояснить его судьбу, так и не нашли. Канул в безвестность одногорбый, подтвердив тем самым невысокую оценку его умственных способностей, данную опытным Анатолием Анатольевичем…

После нескольких неудачных операций конца декабря – начала января (их подопечные афганцы проводили по инерции, по ранее сверстанным планам, отменить которые в неразберихе тех дней не удалось из-за отсутствия возможностей управления войсками) штаб вновь начинает заниматься организацией боевых действий против отрядов вооруженной оппозиции. Оцениваем потери последних дней – они велики, в том числе и среди наших. Обстановочка внутри страны не ахти, да и международная тоже. Раскручивается антисоветская и антиафганская истерия в западных и не только средствах массовой информации. Зашевелились противники режима, в том числе в нашей зоне ответственности – в Хазараджате, Нуристане, да в Кабульской долине тоже.

На очередную операцию я не попал – не моя очередь. Не светит мне и следующая. Но и в штабе скучать не приходится. Много хлопотной дерготни по самым разным делам, в том числе и довольно необычным для нас. Мотаемся по высоким афганским назначенцам: то заступаться за прежних руководителей, с кем долгое время работали, но ныне арестованных новыми властями; то договариваться о выделении мест дислокации нашим подразделениям; то выбивать помещение для гарнизонной комендатуры, без которой советские военные почему-то никак не могут обойтись.

Один из тех, кому потребовалось наше заступничество, – генерал Али Шах. С должности начальника политотдела центрального корпуса он ушел руководить царандоем. Во время событий 27 декабря оказал активное вооруженное сопротивление и был арестован. Но о прежней совместной работе с ним у наших советников остались самые благоприятные воспоминания. Он производил впечатление убежденного в правоте левых идеалов человека и у многих вызывал искренние симпатии – молодой, высокий, всегда в ладно скроенном военном мундире. Была, однако, маленькая странность в его облике – он не носил носков, а также и шнурков на ботинках. Когда его спросили об этом, он сначала рассмеялся, а потом серьезно пояснил: «Кубинские революционеры-барбудос поклялись не брить бороды до победы мировой революции, вот и я решил до этого приятного во всех отношениях события не пользоваться носками и шнурками». Но, как оказалось, была в нем и еще одна совсем не невинная странность. Он, не афишируя это, оставался глубоко религиозным человеком. И когда узнавал, что кто-либо из его подчиненных нарушает освященные шариатом устои, жестоко карал их, а с теми, кто был замечен в прелюбодеянии, расправлялся лично, используя большие ножницы для лишения виновника возможности повторно совершить подобный грех. Когда стали известны такие подробности, пришлось свернуть наше заступничество.

По одному из вопросов мы были вынуждены обратиться прямо к новому министру финансов Абдул Вакилю. Сам вопрос решили быстро, но задержались у него за чаем: молодой министр решил отвлечься от дел государственных и пооткровенничать с нами. Мы с удивлением узнали, что 27 декабря ему довелось быть в здании генерального штаба, более того, именно он добил раненого Якуба в его же кабинете, который ныне занимаем мы. Об этом Вакиль поведал нам с улыбкой, хотя и немного нервно и сбивчиво, видно, еще раз переживая события той тревожной ночи…

Тема о комендатуре была поднята на одной из «пятиминуток», на которую специально прибыли наши военные. Она вызвала некоторое недоумение у афганцев, не знакомых с таким явлением, как недостойное поведение военнослужащих во время увольнений из расположения части. Переводил я, и первое же упоминание о комендатуре, учреждении мною конечно же нелюбимом, не только расстроило меня, так как я никак не ожидал, что с ним придется встретиться и в Кабуле, но и заставило напрячься профессионально. Не было тогда в языке дари слова, под которым скрывалось бы это понятие. Я вбросил как возможное иностранное заимствование просто «комендотур», произнесенное в полном соответствии с фонетическими особенностями языка дари. Но в глазах у афганцев никакого намека на понимание этого термина не проскользнуло. Тогда я решил идти по уже много раз опробованному описательному пути и произнес на дари следующую абракадабру: «Комендотур, или учреждение для поддержания порядка и дисциплины среди военнослужащих гарнизона города Кабул, а также обеспечения полезных и необходимых мероприятий, проводимых войсками в обычные дни и в праздники». Все стало на свои места, афганцы понимающе закивали. Но еще некоторое время, пока они не привыкли сразу же соотносить в уме короткую первую часть термина с длинной описательной, мне приходилось ловить на себе недоуменные взгляды советских участников переговоров, которые никак не могли взять в толк, почему их по-военному четкие и короткие реплики так разбухают при переводе на дари.

С выездом первой нашей группы на операцию в Хазараджат вновь начинаем делить дежурства в штабе пополам – ночь моя, ночь коллеги-переводчика. Дежурство – дело привычное. После рабочего дня нужно перевести и записать в журнал боевых действий донесения от подчиненных частей в провинциях, суммировать другие ежедневные доклады, полистать местные газеты и прослушать «радиоголоса» для подготовки обзора по обстановке.

Если все спокойно, то можно поболтать с кем-нибудь из афганских офицеров или с Алямом – солдатом, выполняющим при нас роль вестового. Он из Герата, и хотя в его внешности прослеживаются тюркские черты, Алям таджик. Парень он веселый, поэтому каждое утро встречает нас с неизменной улыбкой, здоровается и тут же предлагает чай, за которым в кабинете и проводится первый доклад по обстановке, обмен мнениями по другим вопросам, планируется рабочий лень. Чай все пьют разный. Поэтому и ждет Алям нашего прибытия у входа в штаб, чтобы уяснить, сколько чайников черного и сколько зеленого ему заваривать. Потом вприпрыжку бежит в свой закуток и через несколько минут возвращается с огромным подносом, на котором расставлены чашки с блюдцами, заварочные чайнички с нужным чаем каждому, сахар и сладости. В течение дня эту процедуру Аляму приходится повторять много раз.

Вечерами он загружен меньше. Его обязанности ограничиваются подачей ужина нашей дежурной смене да выполнением мелких поручений: то за сигаретами сбегать, то свежей выпечки из ближайшей лавки принести…

Возвращается из Хазараджата Анатолий Анатольевич. Гоняли туда один из полков нашего корпуса. Задачу вроде бы выполнили – дошли, преодолевая сопротивление отрядов оппозиции, до намеченного рубежа, но как только двинулись обратно, противник вернулся и тут же вновь занял его. Анатолий Анатольевич прямо с дороги, отправив отдыхать переводчика, заезжает в штаб корпуса и за чаем устало и немного разочарованно рассказывает о проведенной операции. Было от чего расстроиться: мало того, что успех сомнительный, еще и ночевали по всяким халупам на земляных полах, пропахли дымом и, похоже, какую-то живность с собой на теле в столицу привезли. Поэтому Анатолий Анатольевич, удовлетворив первое свое желание – напиться горячего чаю из чистой посуды, озвучивает второе – помыться и по известному завету непременно выпить после бани сорокаградусной, даже если для этого придется продать последнюю рубаху. Поздно вечером еду вместе с Анатолием Анатольевичем домой. Уже в микрорайоне он спрашивает:

– Ты в местных дуканах ориентируешься, где тут бутылочку прикупить можно?

– Водки вряд ли найдем. Поздно. Если только кишмишовку.

– Да какая разница, мне бы только усталость снять!

Подъезжаем к дукану, хозяин которого не только торгует кишмишовкой, но и сам активно ее потребляет. Поэтому он, проникшись любовью к этому напитку и заодно уважением к его почитателям из числа проживающих в микрорайоне иностранцев, не закрывает свой дукан допоздна, то есть до начала комендантского часа. Действительно, его дукан – единственный из всех – открыт, хозяин клюет носом за прилавком. Окликаю его:

– Салам! Отечественная есть?

– Да, господин, – отвечает дуканщик и наливает себе в пиалу немного жидкости из чайника, выпивает, запрокидывая голову, и только после этого спрашивает: – Сколько?

Говорю ему: «Давай две!» Тот достает из-под прилавка два тщательно завязанных целлофановых пакета размером с кулак каждый, в которых болтается чуть мутноватая жидкость, сует их в бумажный пакет и подает мне. Расплачиваюсь. Пока идем к подъезду Анатолия Анатольевича, спрашиваю у него, знает ли он, как управляться с пакетом. Говорит, что раньше кишмишовку пробовал, но с такой тарой не знаком. Деликатно инструктирую: «Проще всего использовать чайник. Протыкаете над ним пакет, выливаете содержимое в чайник, а потом из носика в стакан». «Вот как? – удивляется Анатолий Анатольевич. – Уже и ритуал под местный напиток разработали. Так что же, дуканщик не чаем баловался?» «Нет, конечно, – говорю. – но он как-то очень быстро спился. С полгода всего торгует, а уже законченный алкоголик». «Ну ты тогда сам-то поаккуратнее», – кивает Анатолий Анатольевич на пакет с кишмишовкой, который я взял для себя. Обещаю ему соблюдать осторожность и поделиться содержимым с соседями. На том и расстаемся…

Потом на операцию уезжает Валерий Петрович, на этот раз не со мной, а с другим переводчиком. Следующий билет с открытой датой на выезд мой. Ожидание не затянулось, но ехать пришлось недалеко и всего-то на одну ночь.

В тот вечер я вернулся домой за два часа до начала комендантского часа, поэтому решил поужинать в шашлычной. Там уже обосновалась компания переводяг. Подсел к ним, заказал кебаб себе и кишмишовки на всех. Выпили по первой. До второй дело не дошло… Явился посланец с указанием срочно прибыть в штаб корпуса. Спрашиваю: «Что случилось?» Отвечает: «В учебной бригаде караул перестреляли, поедешь с Анатолием Андреевичем разбираться». – «За автоматом нужно забежать». – «Времени нет, в штабе возьмешь!»

У штаба корпуса «под парами» стоит БМП. Нас с Андреичем ожидают несколько афганских офицеров. Знаю не всех. Те, что незнакомы, надо полагать, из органов. Интересуюсь маршрутом. Отвечают, что будем выбираться из города не через центр, а северными окраинами до дороги на Куте-йе Санги, где расположена учебная бригада. Андреич предлагает мне занять командирское место за водителем и шепчет при этом: «Присмотри за дорогой, чтоб не завезли ненароком куда-нибудь не туда».

Трогаемся. Еще раз убеждаюсь, что БМП – не моя машина. Ну не лежит к ней душа! Идет рывками, лязгает и позванивает, словно набитая болтами бочка на колесах, что-то в ней воет, повизгивает, ну и пахнет всем и сразу – давно нестиранной солдатской формой, промасленными тряпками, пылью и сгоревшей соляркой. Пытаюсь следить за дорогой, больно стукаясь головой о выступающие части. Вокруг темень, фары выхватывают какие-то дувалы. за ними дома, но разобрать, правильно ли едем, совершенно невозможно. Наконец, узнаю громаду кабульского хлебозавода, значит, движемся куда-то на север. Туда нам, вроде, и нужно.

В Куте-йе Санги быстро уясняем, что наше высочайшее присутствие в общем-то ничего особо полезного уже не даст. Картина печальных событий ясна. Расстрелян караул – семь убитых. Двое из его состава отсутствуют. Они и есть те предатели, которые организовали это преступление. Вместе с ними из арсенала пропали несколько десятков стволов стрелкового оружия и гранатометы. Все вывезено на бригадной машине. Войска уже прочесывают окрестности в поисках оружия и пособников. Представители госбезопасности идут разбираться с деталями в караулку и пересчитывать оружие, чтобы точно выяснить, сколько попало в руки оппозиции. Мы же с корпусными офицерами пытаемся установить контроль над ходом поисковой операции. Устраиваемся в неотапливаемом помещении дежурного. Оно очень напоминает застекленную веранду подмосковной дачи: вход с крылечка, перед ним какие-то кусты, внутри дверь в комнатушку без окон, но с двумя кроватями и печкой-буржуйкой у стены. Печка топится, горячая.

Через некоторое время прибывает офицер с докладом о ходе прочесывания. Украденное оружие не найдено. Изъяли попутно несколько клинков да два пистолета. Владелец арестован. Приводят человека лет пятидесяти, крупного телосложения. Судя по одежде – традиционные пирохан-о патлун, дорогая жилетка, шали и чалма, зажиточный крестьянин. Взгляд спокойный, но недоброжелательный. Офицеры задают ему несколько вопросов. Отвечает вяло. Пистолеты, говорит, купил в Пакистане. Зачем? Семью защищать. Арестованного отправляют в комнатушку с печкой. Рассматриваю пистолеты. Не заводские – однозарядные ремесленные под винтовочный патрон. Весят не меньше полутора килограммов каждый.

После тряской дороги страшно болит голова. Анальгина у афганцев не находится. Не предлагают они и чаю. Холодно. Выхожу на крылечко покурить, там еще холоднее. Через час, окончательно замерзнув, говорю Андреичу, что пойду в соседнюю комнатушку, где сидит арестованный, погреюсь у печки. Сажусь напротив афганца. Тот дремлет, сидя на койке и привалившись спиной к стене. Чтобы побыстрее согрелись ноги, шевелю замерзшими пальцами. Тепло приятно растекается по телу, и вместе с ним начинают слипаться веки. Голова свешивается вниз, но тут же приходит пробуждение. Нет, оказывается, не тут же: афганец сидит уже не откинувшись назад, а наклонился в мою сторону, и рука его, огромная, натруженная крестьянская лапища, лежит не на коленях, как прежде, а вытянута в сторону автомата, который я поставил между коленями. Резко встаю, афганец медленно принимает прежнюю позу. Смотрю ему в глаза. Он взгляд не отводит и чуть заметно ухмыляется.

Выхожу в дежурку. Уже рассвело. Солдат накрывает стол – утренний чай с лепешками. Андреич спрашивает.

– Ты что, прикорнул там?

– Было немного.

– Давай чайку попьем да поедем. Уже у БМП рассказываю ему про инцидент с арестованным. Андреич на виду у афганцев с трудом сдерживает себя и, покипев с минуту молча, приглушенно говорит:

– Моя бы воля, спустил бы тебе штаны и всыпал по мягкому месту за беспечность.

– Да понимаю я, что всех мог подвести, – оправдываюсь.

– Почему афганцам не рассказал? – спрашивает уже спокойнее Андреич.

– Зачем? Ему и так мало не покажется за пистолеты.

– Пожалуй.

…Возвращаемся в Кабул. Пока Андреич докладывает старшему о том, что произошло в Куте-йе Санги, добываю таблетку анальгина и прошу Аляма заварить чайку покрепче: этот день придется провести на работе, да и ночь тоже – моя очередь дежурить.