Блокпост (момент афганской войны, рассказ)

Окутавшись сизым дымом, «бээмпешка» с урчанием сползает в свежевырытый окоп.

– Нормально, товарищ старший лейтенант?

– Нормально, глуши. Теперь насыпайте землю в мешки и обставляйте по бортам…

Вторые сутки мы сидим на блокпосту, охраняя дорогу, по которой полк будет выходить из Файзабада. Дорога петляет, извивается среди невысоких гор, на которых колосится спелая пшеница. Кое-где копошатся дехкане: орудуют серпами, перетаскивают снопы в огромных мешках-джувалах. Дорога по щиколотку, а местами и по колено покрыта густой белой пылью, и всякая проходящая машина тащит за собой огромный клубящийся шлейф.

Где-то под этой пылью закопаны мины. Присядет проходящий афганец у обочины или нагнется, будто бы поправить обувь, и соединит едва заметные проводки – мина поставлена на боевой взвод. Позавчера на марше неподалеку от того места, где сейчас находится наш блокпост, подорвалась ИМР саперов. Фугас разворотил бронированное брюхо огромной, похожей на доисторическое чудовище машины, оторванная взрывом механическая клешня валялась метрах в десяти. На наших глазах из люка горящей машины вытаскивали механика-водителя, вернее, то немногое, что от него осталось. Сейчас там саперы устанавливают обелиск – танковый каток с приваренной железной пирамидкой и надписью:

К нам на пост поднимается наголо бритый прапорщик в маскхалате и кроссовках на босу ногу.

– Зря старались, – говорит сержант Миша, – раздолбают «духи» ваш памятник, когда войска отсюда уйдут.

– Пускай попробуют, – недобро ухмыляется тот, – мы туда фугас заложили. Ты, старлей, скажи своим бойцам, чтоб не лазили…

Саперы садятся в грузовик. Слышен гулкий хлопок ручной гранаты – мгновенно вспыхивает растущая у дороги пшеница. Легкий утренний ветерок гонит пламя в нашу сторону.

– Чего это они? – спрашивает один из солдат.

– Специально бросили, – говорит механик, – это они «духам» за своего мстят.

– Жалко, хлеб все-таки…

Солдаты в отделении – сплошь молодняк, в Афганистане прослужили всего полгода, и потому такие сцены им еще в диковинку. Реакция неоднозначная:

– Ништяк горит, да?!

– Заткнись, чмо, это же хлеб! Потушить надо…

– Так «духовский» же хлеб. Пусть горит! Они мины ставят, вон, пацан погиб!

Я решаю, что пора вмешиваться:

– Миша, пожар в районе нашего блокпоста. Если поле выгорит, то виноватыми сделают нас: влетит и от «кэпа» и от «духов». Отправь трех человек с лопатами загасить огонь. Каски, бронежилеты, оружие – за спину. Остальным – продолжать оборудовать позицию.

В бинокль видно, как солдаты, заслоняясь от дыма, пытаются затоптать огонь, но он уже успел разгореться и наступает на них со всех сторон. Один срывает бронежилет и колотит им по земле, пытаясь сбить пламя.

– Миша, давай еще двух человек на поле, пока огонь до нас не дошел…

Наконец общими усилиями пожар ликвидирован. На золотистом поле остались уродливые черные полосы. Солдаты – закопченные, чумазые – возвращались на пост.

– Саперы – козлы, додумались! А нас бы потом из-за них обстреляли, правда, товарищ старший лейтенант?

– Правда…

* * *

Солнце стоит прямо в зените, наполняя воздух всепоглощающим зноем. Так жарко, что сияние золотых колосьев пшеницы сливается порой в сплошное огненное марево, и кажется, что ты находишься в самом центре светила. В небольшом термосе давно уже не осталось воды. Облизывая пересохшие губы, солдаты матерят механика, забывшего в парке резиновый бурдюк. Время от времени прислушиваются – не раздастся ли за поворотом заунывный вой мотора водовозки? Но все тихо, только кузнечики стрекочут свою бесконечную песню. Томительно ползут часы.

… Старенький потрепанный ЗИЛ с протекающей цистерной появляется только около пяти часов дня. Водитель что-то невразумительно бормочет про засорившийся карбюратор, но мы его не слушаем. Мы пьем холодную, специально очищенную где-то на пункте водоснабжения полка воду, которая тут же выступает каплями пота, утираемся и снова пьем.

– Мужики, хватит, – умоляет водитель, – меня на других блоках убьют! Я к вам на обратном пути еще заеду…

– «Бачи» с поля идут! – радостно кричит сидящий на башне БМП наблюдатель. – «Шурави-контроль»!

Солдаты оживляются. За полгода службы здесь им не часто доводилось встречаться с афганцами. К тому же они наслышаны от старослужащих, что во время «контроля» всегда можно поживиться. Миша и механик берут автоматы, картинно подбоченясь, выходят на дорогу. Честно говоря, вид у них далеко не рэмбовский: облупленные каски все время сползают на глаза, из-под надетых на голое тело бронежилетов видны худые ребра, на ногах – рваные тапочки. Зато руки щедро украшены наколками: тут и орлы, и хребты Гиндукуша, и неизменное: «Два года – под прицелом!»

Их первые жертвы – высокий дехканин с девочкой лет четырех-пяти. Вид замурзанной малышки почему-то смущает солдат, и они долго топчутся, не зная, что делать. Затем механик, забыв о своих пиратских намерениях, лезет в карман и достает два куска сахара. Девчушка испуганно прячется за спину отца, афганец смеется, с поклонами берет сахар, и их отпускают с миром.

Второму пешеходу везет меньше – «шурави-контролеры» производят тщательный обыск его узелка. Содержимое – старый серп, засохший кусок лепешки, два зеленых яблока да обрывок засаленной тряпки – только разжигает их любопытство.

– Контроль, бача, – командует сержант, – контроль! Подыми руки! Механ, проверь карманы. Где там у него «пайса»?*

* - Деньги (дари)

Тот добросовестно щупает, затем заставляет афганца снять туфли, и заглядывает внутрь – безрезультатно. Они не знают, что у него наверняка есть деньги, только искать надо в чалме. Но я не буду им этого говорить.

– Товарищ старший лейтенант! Вон бача на ишаке едет, – кричит сержант, – это точно богатый, да?

– Точно богач! – вторит ему механик, пытаясь раздуть во мне и остальных пламя классовой ненависти. – Это, наверное, кулак какой-нибудь или помещик.

«Помещиком» оказывается маленький седобородый старик верхом на пегом осле. Заплатанные во многих местах штаны и рубаха, чалма, накрученная вокруг некогда шитой золотом тюбетейки. Судя по всему, сержант с механиком неважно разбираются в социальной структуре афганского общества. Впрочем, нет, старик действительно богат, у него есть как раз то, чего нам так не хватает, – большое оцинкованное ведро размером почти с наш термос. Эта же мысль приходит в голову солдатам.

– Давай, бача, давай ведерко, – ласково-певуче уговаривает старика механик, одновременно стараясь развязать узел, которым ведро привязано к седлу.

Тот поначалу ничего не может понять, затем отчаянно хватается руками за свою собственность. Сержант поднимает приклад автомата.

– Отставить! – Я выхожу на дорогу. – Миша, принеси из машины две коробки сухпая. Эй, бобо, ина… (я не знаю, как по-дари «ведро») ин джай… барайе ма бисьяр лазем аст. Ту гушт бегири, шакар бегири, шир бегири…*

– На хайр, на хайр! ** – трясет бородой старик.

* - Эй, дед, это… эта вещь… нам очень нужна. Возьми мясо, сахар, молоко…

** - Нет, нет!

Мне жаль его, но нам действительно нужно ведро. Кто знает, сколько дней еще торчать на этом блоке?

– Товарищ старший лейтенант, – шепчет из-за спины старика механик, дайте, пожалуйста, ножик, узел тугой.

Я достаю нож. Через секунду ведро в руках у механика, а подошедший сержант сует старику картонные коробки сухпайка. Сообразив, что ведра не вернуть, тот бьет пятками осла и едет прочь. Поравнявшись с подорванным ИМРом, он швыряет коробки в придорожную пыль и плюет к подножью обелиска. Это видят все.

– Во сука! Душара поганый! – возмущенно орут солдаты.

Внутри меня что-то переворачивается. Позавчера такой же афганец, а может и этот самый старик, замкнул провода фугаса перед тем, как прошла наша колонна. И если бы парень из Риги не обогнал нас утром, то, может быть, этот фугас взорвался бы под нашей машиной. В бешенстве я хватаю автомат.

До цели – метров семьдесят. В прорезь я отчетливо вижу худую спину, вижу, как под белой тканью рубахи перекатываются острые лопатки.

Выше – коричневая морщинистая шея, бритый затылок, выглядывающий из-под нижнего края чалмы. Осел с всадником приближаются к повороту дороги.

– Сейчас уйдет, – вырывается у кого-то из солдат.

Палец ложится на спусковой крючок, я затаиваю дыхание… Стоп! Что я делаю? Кому нужна эта бессмысленная смерть? Ведь война кончается, мы уходим из этой провинции, мы уходим из этой страны. Что сделал мне этот несчастный старик?!

Я отвожу ствол левее и стреляю. Пуля бьет в камень рядом с мордой ишака, тот взбрыкивает и чуть не сбрасывает седока в пыль. Старик испуганно оглядывается, колотит пятками по ребрам животного и быстро скрывается за поворотом. Солдаты смеются с явным облегчением. Неужели они думали, что я его убью? Впрочем, я и сам не знал до последней секунды.

* * *

Одиннадцать часов вечера. Отблески костра падают на склоны подступающих к дороге гор, выхватывают из темноты лица солдат. Миша приготовил на ужин «торт» – истолченные галеты вперемешку со сгущенкой и виноградным соком. Мы едим эту сладкую массу ложками и запиваем горячим чаем. Дежурный наблюдатель деликатно покашливает с башни БМП, чтоб и ему не забыли оставить.

– Товарищ старший лейтенант, а что здесь будет, когда мы уйдем? – спрашивает высокий белобрысый пулеметчик.

– Что будет? Война, наверное… Когда отсюда уходили англичане, партизанские командиры долго дрались с правительством, чтобы самим сесть в Кабуле. И сейчас будут драться.

Механик, задрав штанину, сосредоточенно давит выскочивший на ноге фурункул. Вся икра усыпана множеством темных – с монетку – пятен.

– Механ, ты смотри в торт не брызни, – сержант ревниво оберегает свое кулинарное произведение.

– А чего я, виноват?! Товарищ старший лейтенант, чего они все время лезут?

– Авитаминоз, грязь, плохой климат… Не дави, лучше пластырем заклей.

– Нет пластыря. – Он лезет в карман, достает моток изоленты, отрывает кусок. – Это ничего, а вот когда мы зимой на Хосте были, все завшивели… Я тогда весь забрился наголо – все равно…

– Механ, ты можешь за столом о чем-нибудь другом говорить? – возмущается сержант и переводит разговор на политическую тему:

– Товарищ старший лейтенант, а правда, что, если бы тогда, в семьдесят девятом, мы не вошли в Афганистан, сюда бы вошли американцы?

– Ты бы больше нашего замполита слушал, – парирует механик, обиженный невниманием к своей персоне, – чего им здесь делать, американцам?

Я пытаюсь представить на месте этих солдат привыкших к комфорту американских «профи»: на пятидесятиградусной жаре, без элементарных удобств и медикаментов, просто без воды.

– Точно, им здесь делать нечего… Забравшись на ребристую лобовую броню

машины, я ложусь на расстеленный спальник и смотрю в ночное небо. Надо мной переливаются гирлянды созвездий, притягивают к себе, манят, вовлекая в свой бесконечный круговорот, и я засыпаю. Окончился еще один день этой войны.