Зарисовки из жизни подводного плавания

В один из редких погожих дней лета 1967 года в п. Гаджиево, что раскинулся на побережье б. Ягельная в Сайда-губе, у причалов собралось много народа. Люди стояли на окружающих бухту сопках, на подъездной дороге, на самих причалах. Ждали возвращения легендарной атомной подводной лодки К-19. В ту пору мне выпала честь быть ее командиром.

Накануне «Девятнадцатая» после продолжительной проверки всевозможными штабами (вплоть до Генерального) вышла в море на инспекторскую ракетную стрельбу. Стрельбу выполнили на «отлично». 12-я эскадра ПЛ Северного флота ликовала и вышла встречать победительницу всем составом и с оркестром.

На берегу уже знали: несмотря на то, что на учении, создававшем фон ракетной стрельбы, в самый ответственный момент «наносивший ракетный удар» штаб на какое-то время потерял управление, в результате чего на лодку не была передана необходимая информация, ГКП корабля принял правильные решения и «дотянулся» до цели в назначенный момент.

Не обошлось без курьеза. Когда до старта оставалось около минуты, главный посредник – престарелый капитан 1 ранга из Генштаба – достал конверт, вскрыл его и зачитал записанную на вложенном в него бланке вводную: «Доклад радиометриста: слабый сигнал самолетной РЛС прямо по корме». Под стать этой вводной могла быть только такая, которая извещала бы о взрыве глубинной атомной бомбы в районе IV отсека (ракетного). Посреднику было наплевать на то, что ПЛ вот уже более получаса лежала на боевом курсе, погрузившись на стартовую глубину, исключавшую возможность приема из эфира какого-то либо электромагнитного излучения, тем более сантиметрового диапазона. Я поделился своими сомнениями с посредником – тот оказался неумолим. Стало ясно, что он не уступит, даже поняв, что Генштаб, продолжая страдать тяжелой формой нераспорядительности, подсунул ему для оглашения вводную, предназначенную еще той К-19, которая до модернизации четыре года тому назад могла стрелять только из надводного положения.

В таких случаях безоговорочно считается, что начальник всегда прав, и последовавший мой бредовый ответ полностью совпал с написанным в «секретке». Так или иначе, старт ракеты состоялся вовремя, и она попала в «кол». Вскоре ожидавшие лодку увидели, как, блеснув светло-серыми бортами, она втянула свое длинное тело в бухту, совершила изящный поворот и устремилась к причалу.

Легкость и стремительность лодке придавали ее непривычная и отличная от однотипных черных кораблей очень светлая окраска, а также легкий наклон вперед ограждения рубки.

Игнорируя, как всегда, предложенную ей помощь приставленных волей начальства рейдовых буксиров, лодка без труда ошвартовалась у второго причала с веста. Мне оставалось сойти на причал и доложить командиру эскадры контр-адмиралу В.Г.Кичеву о выполнении задачи…

Это был мой последний выход в море на К-19. В кармане уже лежало предписание следовать к новому месту службы и принять от промышленности под свое командование новейший ракетный подводный крейсер. Начиналось же все в далеком, еще военном году.

* * *

1944 год для меня, 13-летнего мальчишки, был знаменательным. В том году я вместе с матушкой и сестрой вернулся домой в Ленинград из эвакуации. В том же году предпринятая мною попытка поступить в создававшееся ленинградское Нахимовское военно-морское училище увенчалась успехом. Нахимовцем я стал по нескольким причинам. Во-первых, потому что маме одной было трудно поднимать нас двоих; во-вторых, потому что почти все вступительные экзамены были сданы на «отлично» и, в-третьих, потому что нахимовские училища по своему положению предназначались в первую очередь для обучения и воспитания детей военнослужащих, погибших на фронте. А мой отец, историограф штаба Балтфлота капитан 1 ранга Александр Семенович Ковалёв погиб 28 августа 1941 г. на штабном транспорте «Вирония» во время перехода кораблей флота из Таллина в Кронштадт. История сероглазого юнги Саши Ковалёва, ставшего подводником, затем, в расцвете своих сил, – видным военно-морским дипломатом, а затем – флотским историографом, еще ждет своего автора.

Мальчишкам-нахимовцам тогда здорово повезло, что в руководстве ВМФ нашелся умный человек (по-видимому, адмирал Л.М. Галлер), который рекомендовал направить в училище для организации учебно-воспитательной работы тех офицеров, которые сами прошли эту школу в юном возрасте. Нетрудно догадаться, кто оказался среди этих людей. Их образованность, культура, преданность флоту, выдержка не могли не отпечататься в наших молодых сердцах. Они первыми дали нам понять, что любовь к морю – это, прежде всего, ощущение свободы. Лишь потом это чувство дополняется уверенностью в себе и своем профессионализме, восприятием стихии как единого и в то же время многогранного художественного образа, проникновением в морские тайны, пониманием моря как пространства для своего самоутверждения.

Пять лет обучения в Нахимовском училище пролетели быстро. Учился я по-разному. Правда, в конце всегда удавалось наверстать упущенное. С каким-то упоением мы отдавались морскому делу: строили модели кораблей и шлюпку-«двойку», возились с катерными моторами, занимались такелажными работами. Но больше всего любили ходить на шлюпках. Мы выходили в Неву, на просторы Ладоги и Финского залива, ходили на веслах и под парусами. А по вечерам нас можно было видеть на Фонтанке, идущими на веслах под аккордеон. Сейчас в Нахимовском училище от этого ничего не осталось. Морское дело нахимовцам заменили хоровым пением…

По окончании Нахимовского училища почти вся наша 2-я рота строем перешла в ВВМУ им. М.В.Фрунзе. Здесь началось освоение профессии моряка. Здесь же все это и произошло.

Сначала нас было трое – Слава Расс, Юра Зеленцов и я. Мы сдружились еще в Нахимовском. Уже тогда, не имея полной информации, мы понимали, что за подводными лодками – большое будущее, и решили посвятить себя подводному плаванию. Готовились как могли. Создали кружок по изучению устройства ПЛ. Появились единомышленники. Когда в училищах перешли к подготовке узких специалистов, а не универсальных вахтенных офицеров, как это было раньше, мы с артиллерийского перешли на минно-торпедный факультет. А когда 1-е Балтийское ВВМУ было перепрофилировано для подготовки офицеров подводного плавания, мы в числе 16-ти таких же фанатиков добились перевода в это училище на последний, 4-й курс. Позже, показывая свой диплом, мы шутили, утверждая, что освоили весь курс училища за один год. В дипломе значилось: настоящий выдан такому-то в том, что он в 1952 г. поступил в 1-е Балтийское ВВМУ и в 1953 г. окончил полный курс названного училища.

Еще будучи курсантами училища им. М.В. Фрунзе, летом 1952 г. Слава, Юра и я попросили отправить нас на корабельную практику на ПЛ. Просьбу удовлетворили. Наше первое погружение осуществилось на легендарной ПЛ «Лембит» под командованием замечательного моряка-подводника А.Н. Киртока. Погружались для дифферентовки на Большом Кронштадтском рейде. Позже, тем же летом, ясной безветренной ночью, мы с Юрой участвовали в торпедной атаке М-285 под командованием А.И. Сорокина. Оба мы во время атаки находились на мостике и помогали командиру в использовании ночного прицела и таблиц стрельбы. Атака прошла успешно – находившийся на ЭМ-цели вице-адмирал Л.А. Владимирский выразил командиру лодки благодарность. Да всем и так было видно, как после залпа торпеды, высвечивая на поверхности моря два ярких пятна, скользнули к ЭМ и вскоре на миг осветили его борт в районе полубака и машины. Позже командира наградили именными часами, а нам с Юрой объявили «наше царское спасибо».

Нам такой практики показалось мало, и мы при благоволении училищного начальства вместо очередного отпуска отправились на СФ стажироваться на ПЛ. Поступок этот оказался столь неординарным, что по прибытии в Североморск мы столкнулись со стойким непониманием со стороны чиновников от флота. Лишь когда в дело вмешался НШ флота вице-адмирал Н.И. Шибаев, который даже нашел время отечески побеседовать с тремя стажерами, дело сдвинулось, и нас расписали по лодкам. Позже стажировка укрепила нас в ранее принятых решениях.

В начале 1950-х гг. началось стремительное строительство новых типов подводных лодок. Кадров не хватало, поэтому было решено в нашем училище произвести досрочный выпуск офицеров, назначив их на должности командиров групп средних ПЛ, чтобы уже через год, полностью подготовленными, продвинуть командирами БЧ на «новостройки». Осенью 1953 года я был произведен в лейтенанты флота и назначен командиром торпедной группы на одну из первых ПЛ проекта 613 на Балтийском море – С-154.

Моему становлению способствовало то, что офицерский коллектив лодки оказался на редкость профессионально подготовленным и доброжелательным. Командир ПЛ В.И. Сергеев сам взялся за подготовку молодых вахтенных офицеров. Имея за плечами военный опыт, он вскоре выучил нас так, что с полной ответственностью мог доверять нам управление лодкой как в надводном, так и в подводном положении. Через год на новую лодку – С-166 – я был назначен уже вполне подготовленным командиром минно-артиллерийской БЧ.

В те годы торпеды для выполнения практических торпедных стрельб готовили корабельные торпедные расчеты. Стреляли много. За два года службы на 4-м флоте (Южно-Балтийском) нашему расчету удалось приготовить и выстрелить более 20-ти различных торпед. Должен заметить, что примерно такое же количество торпед было выпущено с ПЛ, которыми я командовал позже в течении восьми лет. Все торпеды хорошо прошли свои дистанции – кроме одной, которая начала всплывать, не дойдя до цели, и ударила в левую мортиру гребного вала ЭМ, после чего затонула. Расследование показало, что при стрельбе была занижена дистанция залпа. А торпеду подняли водолазы.

Когда я учился на 4-м курсе, уделял много внимания изучению устройства и работе на ПУТС. Многие командиры не очень доверяли впервые появившимся на лодках приборам, как это бывает со всем новым. Однажды при выполнении зачетной торпедной стрельбы С-166 четырьмя торпедами, в конце атаки ее командир В.Б. Шмырин обнаружил, что упустил момент залпа для стрельбы прямоидущими торпедами (на жаргоне – пропустил «фи»). Запросив у меня, как работают ПУТС и получив доклад, что торпеды продолжают отслеживать цель, он скомандовал «Пли!» Когда «дым рассеялся», оказалось, что цель была накрыта веером из 4-х торпед так красиво, что флагман, наблюдавший их прохождение с борта корабля-цели, выразил командиру свою особую благодарность. Командир несказанно обрадовался, а я обрел в нем внимательного и усердного ученика.

После учебы на минных офицерских классах при 1-м Балтийском училище в 1956 г., где мы со штурманом Сашей Бурсевичем разработали и написали руководство по использованию ПУТС для решения задач тактической навигации, а также руководство по минным постановкам с ПЛ пр.613, я был назначен на СФ командиром БЧ-3 на одну из первых атомных подводных лодок проекта 627А – К-14.

Лодка была только что заложена на стапеле «Северного машиностроительного предприятия» в Северодвинске. Потекли однообразные дни учебы. Было приятно сознавать, что ты идешь в авангарде – вместе с людьми, прокладывавшими дорогу новому могучему подводному флоту страны. Но было и обидно, что из-за этого приходится на годы проститься с морем. Вскоре я стал помощником командира тоже строящейся К-27 проекта 645.

Это был особенный корабль. Его необычность заключалась в уникальности конструкции ядерной ЭУ. Под руководством академика А.И. Лейпунского для АПЛ был разработан реактор на промежуточных нейтронах, тепловыделяющие элементы которого омывались не водой, а разогретым жидким сплавом висмута со свинцом. Постройка и приемка корабля от промышленности превратилась в один большой непрекращающийся эксперимент.

Команда успела не только пройти курс обучения в 16-м Учебном центре в Обнинске, но и принять активное участие в ликвидации аварии ядерного реактора на действующем стенде учебного комплекса. Выполняя свои обязанности, мы, входившие в аварийные группы, в ходе ликвидации двух аварий были переоблучены. Определить величину полученных доз радиации не представилось возможным, так как имевшиеся в ту пору специальные приборы не позволяли точно измерять уровень альфа-активности, характерной для эксплуатируемого реактора, а обычные радиометры начинали реагировать тогда, когда допустимые нормы уже превышены. До сих пор государственные чиновники без стыда уклоняются от включения фактических ликвидаторов – личный состав аварийных подразделений К-27, ликвидировавших в 1959 г. две аварии на АЭУ в Обнинске, в число ветеранов подразделений особого риска. А ведь у нас были потери: после аварий трюмного машиниста Бровцина списали по инвалидности, а командира дивизиона движения Кондратьева признали больным с диагнозом «лучевая болезнь 3-й степени».

Командир К-27 капитан 2 ранга И.И.Гуляев, вникая в результаты работы и настроение своего помощника, понял, что было бы полезно для всех, если бы меня отправили служить на уже плавающие корабли. Своими размышлениями он поделился с зам. командующего флотом вице-адмиралом А.И. Петелиным. Вскоре было принято решение о моем назначении старшим помощником командира атомного ракетоносца К-40. На «Сороковой» я прослужил всего один год. Мою работу на этом корабле его командир В.Л. Березовский оценил как хорошую. В 1964 г., закончив обучение на командирском факультете ВСОК ВМФ по специальности «командир ПЛ», я становлюсь старшим помощником командира К-19.

О «Девятнадцатой» нужно сказать особо. Это был первый атомный подводный ракетоносец советского флота. Ее первый командир капитан 2 ранга Н.В. Затеев в 1959 г. принял лодку от промышленности и ввел ее в состав сил СФ. Лодка приступила к решению поставленных ей задач, преуспела в их выполнении, но уже в 1961 г., во время учения потерпела аварию ядерного реактора с тяжелыми последствиями – гибелью личного состава. Корабль вывели в ремонт, экипаж отправили на лечение. Одновременно было принято решение лодку модернизировать, установив на ней новые ракетный и навигационный комплексы. По окончании лечения Н.В. Затеев на корабль не вернулся, командиром назначили В.А. Ваганова.

С Владимиром Александровичем я познакомился еще летом 1952 г., когда, будучи курсантом, посетил М-90, где он был помощником командира. А в 1954 г. судьба свела нас на С-154. И вот новая встреча. В.А. Ваганов с воодушевлением принялся за подготовку нового командира, заявив что-то вроде «Теперь начнем ладить из щенка капитана». Сначала он негласно передал свои обязанности по связи, тем самым, сблизив меня с управляющим штабом и научив работать с документами. Я почувствовал себя увереннее. После этого он помог на практике вникнуть в суть стрельбы баллистическими ракетами с ПЛ по наземному объекту. Стрельба ракетами мне понравилась настолько, что она уже сопровождала меня до самого завершения военной службы. Я практически освоил управление ПЛ при стрельбе ракетами и торпедами, научился контролировать работу штурмана при обычном плавании и при стрельбе, безошибочно осуществлял связь с берегом и взаимодействующими силами. А работать с людьми я уже умел. Время от времени Ваганов проверял, до какого уровня поднялась командирская подготовка его старпома.

Однажды по возвращении с моря он приказал мне швартоваться самостоятельно. Дело было в б. Малая Лопатка, не очень удобной для такого маневра. Швартовка прошла без замечаний. После швартовки командир, ни к кому не обращаясь, сказал:

– Неужели мотоцикл способен так развить глазомер, чувство инерции и скорости изменения направления?

С 1956 г. я был заядлым мотоциклистом, а Володя просто не знал, что швартовке меня уже раньше учили такие асы как В.Л. Березовский и Ф.А. Митрофанов. Став командиром, я никогда не имел проблем со швартовкой, причем никогда не пользовался помощью рейдовых буксиров, но эту швартовку всегда вспоминал как классическую и так и не смог ее повторить. После нее мой командир «отлучил» себя и от швартовок.

В другой раз лодка выполняла ракетную стрельбу (вообще, стреляла она много). Руководил ею находившийся на борту НШ флота вице-адмирал Г.М. Егоров, которому Ваганов доложил, что эту стрельбу будет выполнять старпом. Стрельба получила отличную оценку. Когда настало время Ваганову следовать на учебу в Академию, он просто записал своей рукой в вахтенный журнал, что сдал корабль мне, расписался и убыл в Ленинград. Для меня наступили иные времена.

Теперь ответственность за экипаж, за корабль, за качество решаемых им задач легла на мои плечи. Мне же всегда везло, повезло и на этот раз. Моей «пришлифовкой» как командира к «организму» дивизии занялся ее командир Владимир Семенович Шаповалов. В сжатые сроки он сумел обучить искусству принимать и претворять в жизнь принятые решения, штабной культуре, умению грамотно докладывать свое мнение и решения, умению готовить и составлять отчеты. Повезло мне и с соединением ПЛ, в котором я был удостоен чести стать одним из командиров. В то время командирами лодок, входивших в состав 31-й дивизии, были известные далеко за пределами СФ Владимир Журба, Юрий Илларионов, Вадим Коробов, Геннадий Кошкин, Фридрих Крючков, Лев Матушкин, Валентин Панченков, Юрий Перегудов, Владимир Симаков. НШ дивизии был Виктор Владимирович Юшков, а заместителем командира – Борис Иванович Громов.

Все эти люди не оказались безучастными в моей командирской судьбе. Одни (по долгу службы) учили меня премудростям флотской службы, другие по-товарищески делились своим богатым опытом. Так, Володя Журба научил меня всплывать «по-американски» – это когда лодка с дифферентом на корму «вылетает» на поверхность на хорошем ходу с открытыми клапанами вентиляции ЦГБ, а потом, по мере отхода дифферента на нос, поочередно их закрывает от носа к корме, и дальше плывет на «пузырях». Поневоле иногда приходилось пользоваться этим приемом.

С большим уважением мы все относились к флагманскому механику дивизии Михаилу Александровичу Суетенко. Его службе удавалось беспрерывно поддерживать высокий уровень инженерно-технического обеспечения кораблей. Мастерами своего дела были и другие флагманские специалисты дивизии – такие как А.Волин, Г.Масалов, В.Кубланов и другие.

Впоследствии 31-я дивизия неоднократно завоевывала почетные звания и отмечалась как передовое соединение ВМФ. Из года в год дивизии присуждался приз ГК ВМФ по огневой и тактической подготовке (за лучшую стрельбу БР по наземным объектам). В конце концов приз был оставлен в соединении навсегда.

«Девятнадцатая» стала для меня и домом и школой. В те годы она много стреляла ракетами, участвовала в различных учениях, ее непременно «заказывали» для совместной работы противолодочники, поскольку среди атомных лодок она была единственной, не оснащенной противогидролокационным покрытием. Ее часто привлекали к участию в различных НИР.

В 1966 г. на 41 сутки К-19 выходила на боевое патрулирование в Северный Ледовитый океан, а потом долго стояла в боевом дежурстве в Ара-губе. На выходе мы совместно со старшим штурманом А.И. Палитаевым и командиром ракетной БЧ В.Н. Архиповым разработали правила маневрирования атомной ракетной ПЛ в районе боевых действий, которые позднее вошли в состав руководящих документов. Высококлассные профессионалы Палитаев и Архипов задавали на корабле тон, превратив его в храм, где все поклонялось ракетному грому.

Участвуя в ракетных стрельбах по плану боевой подготовки, в испытательных стрельбах, в контрольно-серийных испытаниях, «Девятнадцатая» непременно выполняла их с высокой оценкой. Накопив опыт стрельб, мы сумели выявить систематическое отклонение ракет по дальности, рассчитать и добиться принятия поправки в установочное время интегратора, что в конце концов повысило эффективность ракетных стрельб. Предложенная еще В.А. Вагановым идея резервного (бесприборного) способа стрельбы с использованием азимутально-стадиметрической сетки была успешно завершена нами и внедрена в практику.

В феврале 1967 г. за успешное освоение новой техники меня наградили орденом Красной Звезды и представили к назначению командиром нового строившегося атомного ракетного подводного крейсера. Это была моя воля и рекомендация вице-адмирала А.И. Петелина. Александр Иванович знал всю предысторию моего становления командиром и обоснованно предполагал, что командование кораблем являлось смыслом моей службы. Я стал подводником по призванию, а ракетный подводный крейсер мог быть только венцом подводного плавания. Но прежде чем отправиться к новому месту службы, я вышел на инспекторскую стрельбу. И вот…

* * *

Подойдя к командиру эскадры, я доложил о выполнении поставленной задачи. Контр-адмирал В.Г. Кичев тепло поприветствовал экипаж К-19, поздравил с отличным выполнением ракетной стрельбы и приказал, как это делалось во время войны, приподнести победителям жареного поросенка. Позже «Девятнадцатая» за эту стрельбу была удостоена приза ГК ВМФ, а я награжден именным цейссовским биноклем.

Дорога к мостику РПКСН пролегла через обучение в учебном центре в Палдиски. И вот уже в декабре 1968 г. К-207 вышел на испытания в Белое море. Подводники тогда еще не знали, что они плавают на крейсере, но догадывались, а корабль по-прежнему по чьей-то воле назывался ПЛ, несмотря на свое крейсерское водоизмещение. Это был шестой корабль проекта 667А. Предстояли совмещенные испытания, потому что проводить раздельно заводские и государственные уже не было времени. Трудному испытанию в осенне-зимних условиях плавания подверглись и люди. В ходе испытаний на крейсере не оказалось второго человека, допущенного к управлению им, поэтому спать мне приходилось только на якорной стоянке или когда мы лежали в дрейфе. А случалось это не часто.

К 29 декабря мы выполнили программу испытаний, а 30-го уже был подписан приемный акт. На устранение выявленных в ходе испытаний недостатков ушло еще полгода.

Здесь необходимо заметить, что наша пресловутая военная промышленность тех лет, выполняя заказы флота, могла работать неизмеримо лучше, если бы прислушивалась к замечаниям моряков плавсостава, а не к сидевшим в высоких кабинетах, и если бы она на первое место ставила интересы общества, а не узковедомственные. Сравните с нашей авиацией: она занимала и занимает (за исключением компьютеризации) первые места на всей планете. Но там присутствует институт летчиков-испытателей, и за ними – последнее слово. Военное кораблестроение, олицетворяющее потенциал страны, ничего похожего не имело. Оно создавало свои заказы, не испытывая никакой конкуренции, его поддерживали никогда не конфликтовавшие с ним, а подчас и подкармливаемые им высокие флотские заказчики. Оно сбывало флоту корабли, уступавшие по своим ТТЭ кораблям вероятного противника. И ничего нельзя было поделать.

Такое мнение возникло у меня еще на заре службы, когда я впервые вышел в море из Кронштадта на английской ПЛ «Лембит», а из Либавы – на немецкой лодке XXI серии (1936 и 1944 гг. постройки соответственно), а потом сравнил их с отечественной лодкой пр. 613 постройки 1954 года. Плохо дело обстояло у нас и с шумностью, а на первых атомных лодках – отвратительно. Но других кораблей не было, а оборону надо было крепить. Поэтому выходили в море и делали все, чтобы противостоять противнику.

Подводные крейсеры долго в базе не задерживались. С приходом в родную 31-ю дивизию в Сайда-губу К-207 выгрузил строительный лес (для нужд политотдела) и мой мотоцикл, лихо вписавшийся в зарезервированную для космической системы «Касатка» шахту.

Я продолжал ездить на мотоцикле, будучи уже капитаном 1 ранга. Однажды встретивший меня восседавшим на «Урале» командующий флотилией поинтересовался, удобно ли мне ездить на мотоцикле в таком звании. Я ответил, что, конечно, неудобно, поскольку витой шнур, украшавший в те времена фуражки только адмиралов и капитанов 1 ранга, нельзя опустить по прямому его назначению – т.е. чтобы он удерживал головной убор при езде. Через некоторое время командование пожаловало мне право на покупку автомобиля «Волга», что было принято с благодарностью. В другой раз мотоцикл способствовал удержанию высокой боевой готовности флота. А было так.

Крейсер пополнял запасы перед походом. Тыл флотилии выделил для буксировки на причал оставшихся непогруженными двух торпед санитарный «рафик». Случилось несчастье – с лесов упал строитель. «Рафик» уехал с потерпевшим и больше не вернулся. Погрузка торпед срывалась, а на носу маячила проверка корабля штабом флота. Я принял решение закончить погрузку своими силами, сел на мотоцикл и уехал на торпедный комплекс. Северный флот шестидесятых видел, как в Полярном лодки, уходившие в поход, часто загружались разной амуницией и провизией с подвод, запряженных лохматыми сивками, но чтобы торпеды возил мотоцикл… Такого еще не было!

Поочередно, одну за другой, я не спеша прибуксировал тележки с торпедами на причал, а минный офицер благополучно загрузил торпеды в I отсек. Когда я первый раз выехал из-за горы с торпедой на буксире, попавшиеся навстречу моряки остолбенели с раскрытыми ртами – такими они оставались и во второй мой рейс. Мне даже показалось, что среди них я заметил кого-то из нашего начальства…

С приходом подводного крейсера в родную базу начались дни необходимого и напряженного воинского труда вперемежку с днями ничем не оправданного отвлечения военных моряков на хозработы вместо предназначенного для этого, но всегда бездельничавшего личного состава тыла флотилии и работников военторга. Так воспитывалась любовь к морю.

Вскоре ГК ВМФ адмирал флота Советского Союза С.Г. Горшков провел в Гаджиево учение по теме «Кумжа» – своего рода корабельный салон, только с приглашением на него одних адмиралов, которых к тому времени стало больше, чем во всех флотах NATO. Я представлял РПКСН. Свой корабль я знал, поэтому докладывал, глядя в глаза слушателей. После доклада я провел Главкома и всю его свиту по кораблю, показал его помещения, оружие, устройства, приборы и механизмы, продемонстрировал работу на командирском пульте вычислительного комплекса «Туча», ответил на вопросы.

Учением Главком остался доволен и мне, в числе других командиров – участников салона, был пожалован именной цейссовский бинокль (второй по счету).

Моряки крейсера стремились в море на боевую службу, но их ждало еще одно испытание: было приказано до выхода в Атлантику провести глубоководное погружение на предельную глубину. Такую глубину нашли в 90 милях к S-E от о. Медвежий. На крейсер дополнительно установили две не проверенные в деле всплывающие спасательные камеры, которые, якобы, способны спасти экипаж (100 чел.), если с кораблем на глубине случится что-нибудь нехорошее. Тренировок по спасению людей этими камерами даже не планировали. Судпром лез из кожи вон, чтобы в 1969 г. закончить все испытания пр.667А. В море на глубоководные испытания нас вышло около двухсот человек.

Испытания прошли на редкость слаженно. Способствовало этому то, что руководивший испытаниями вице-адмирал А.И. Петелин отказался от плана, разработанного штабом флота, предусмотрел потерю связи с крейсером при погружении и предоставил его командиру свободу действий. 1-го октября 1969 г. совершилось первое в истории российского подводного плавания погружение серийного подводного корабля на глубину 400 м (1312 футов по старым меркам).

Во время погружения осуществлялся приборный контроль за величинами напряжений и деформаций в конструкциях прочного корпуса корабля. Научный руководитель испытаний поинтересовался, знаю ли я, какое суммарное давление испытывает корпус корабля на достигнутой глубине. Я не знал. «Около двух миллионов тонн» – ответил конструктор. Ни я, ни кто-либо другой из участников погружения не могли представить себе, что это такое. Кроме приборного контроля был применен и наглядный, механический. Пара нижних концов «подвешенных» на прочном корпусе ракетных шахт как бы стягивалась к диаметрали стальной струной, к середине которой крепили груз. Когда же мы погрузились на заданную глубину, груз провис на полфута. Иными словами, нижние концы шахт сошлись не менее чем на полдюйма. Когда же мы всплыли, струна не вернулась в первоначальное состояние – то ли она вытянулась, то ли в корпусе возникла остаточная деформация.

За все это мне и старшему инженер-механику Коле Давиденко Главкомом был пожалован «рупь серебром» или по 50 рублей того периода. Видимо, бинокли кончились.

А позже начались суровые будни. Экипажи выходили на боевое патрулирование не менее одного раза в год. В межпоходовых паузах экипажи на непродолжительных выходах подтверждали свою боеспособность, участвовали в учениях, испытаниях и выполняли не свойственные им и характерные для нашего флота ненавистные хозяйственные работы. В 1971 г., в один из таких периодов, К-207 выполнил на «отлично» стрельбу двумя ракетами. Стрельба завершала транспортные испытания ракет, то есть производилась ракетами, которые погрузили на корабль еще в 1969 г., они постоянно здесь находились и обслуживались корабельным расчетом. За эту стрельбу крейсер был удостоен приза ГК ВМФ, а командиру… Нет, бинокли не кончились. Мне вручили третий цейссовский бинокль, но уже не именной, без бирки – по-видимому, кончились бирки.

На выходах в Атлантику, да и при плавании в родном Баренцевом море нашим подводникам частенько досаждали подлодки «супостата», которые следили за нами. Чтобы обнаружить следящего и оторваться от преследования, еще будучи командиром К-19, я использовал нештатный прием, позволявший незаметно втянуть противника в погоню, после чего он терял нас. В дальнейшем мы уклонялись, уходя на рабочую глубину.

Почему-то доклад об этом маневре по возвращении в базу вызывал ужас у начПО флотилии. Часто этот маневр давал положительный результат, и тогда мы его отложили в запас на случай войны. В мирное время нужно использовать приемы, «прописанные» в руководящих документах. Это приучает противника к неправильной оценке наших действий уже во время боевых столкновений, когда вы явите на свет еще не использованные нетабельные заготовки. О том, что прием удался, мы судили по тому, что преследовавшая нас лодка больше не обнаруживалась, а в районе обязательно появлялся патрульный самолет –очевидно, для восстановления контакта.

Истину, мне кажется, мы найдем если покопаемся в хрониках Пентагона. Повышенная шумность советских ПЛ и робкие потуги конструкторов судпрома по ее снижению отрицательно влияли на боевую службу подводников. А это продолжалось долго. Уже будучи преподавателем на классах, я тяготился невозможностью предложить слушателям более-менее приличную рекомендацию по уклонению от обнаружения противником, который слышит тебя задолго до того, как ты его услышишь. Все это наводило на мысль, что, создав ядерное оружие, руководство страны успокоилось и лишь раздувало щеки, наращивая количество вооружения, но слабо заботясь о.его качестве и благополучии обслуживавших его людей. Зато были и рабочие места, и липовые отчеты. Подтверждение сказанному раскрывается и в следующем эпизоде.

Направлявшийся после «автономки» на межпоходовый ремонт в другую базу К-207 предупреждался с берега о возможных провокациях со стороны надводных кораблей вероятного противника. Ему подтвердили право применять обычное оружие на самооборону. Встал вопрос: а как это сделать? На крейсере всего четыре ТА, заряженных торпедами, не пригодными для стрельбы по НК в сложившихся условиях. Правда, в отсеке на стеллажах лежали торпеды, как раз предназначенные для стрельбы по НК. Но перегрузить их в аппараты по-штатному не представлялось возможным, а сделать это по-другому – небезопасно. К общей радости, все обошлось.

Когда крейсер вернулся в базу, в отчете о походе я предложил серьезно продумать загрузку торпед, обратив внимание на его неспособность противостоять атакующим его НК в разных условиях. Реакции не последовало. Когда после очередного похода я повторил свое предложение по загрузке торпед, высокий чин из штаба флота буквально заявил: «Чего ты кипятишься? Войны не будет». Самое интересное, что командир дивизии не возразил штабному.

Подумалось, что волынка с шумностью из той же оперы. А еще подумалось, что подводное плавание заканчивается на подводных кораблях, и карабкаться дальше вверх, чтобы там заняться политикой – не резон. В NATO же в то время приняли на вооружение универсальную торпеду.

Когда зрение мое стало ухудшаться и глохнуть левое ухо (последствие акустической травмы во время артстрельбы на ПЛ в 1955 г.), передо мной возник выбор: продолжать двигаться по лестнице, подучившись на Академических курсах, или уйти в тишь преподавательской работы на Высшие офицерские классы. Выбрал второе – к явному неудовольствию командующего флотом.

Пятнадцать лет преподавательской работы пролетели как один день. Я делал все, что делали мои коллеги. Еще мне удалось написать учебник, по которому учатся и сегодня. Курс, который я вел на классах, явился осмыслением того, чем я занимался, плавая на подводных кораблях. Старался и на суше оставаться подводником. Награды не обошли меня.

Самыми существенными из них считаю высказывание в 1967 г. разгоряченного очередной пьянкой моряков К-19 командира 31-й дивизии командиру лодки в такой форме: «Вы только и умеете, что стрелять ракетами!», а также реакцию командующего флотом адмирала Г.М. Егорова на заявление одного из офицеров штаба флота о том, что К-207 в 1972 г. не выполнял учебных задач по преодолению противодействия противолодочных сил, и по сему не может быть допущен к боевому патрулированию. Он тогда только спросил: «А вы хотя бы раз поймали Ковалева?». А еще – реакцию американских конгрессменов на четко налаженную патрульную службу мирного времени советских ракетных подводных крейсеров, которые потребовали от своего президента в 1972 г. убрать русских из Атлантики, после чего стороны начали договариваться о ядерном разоружении.

Несколько слов о моих товарищах. Помощник командира большой ПЛ старший лейтенант Ростислав Петрович Расе погиб в 1957 г. на выходе в Баренцево море. Похоронен в Полярном. С ветераном холодной войны капитаном 1 ранга Юрием Ивановичем Зеленцовым, командиром К-219, я вместе заканчивал службу на 31-й дивизии ПЛ. Позже он служил в ВМА, ныне в отставке, но продолжает плавать под парусами.

В настоящее время, ознакомившись с не очень богатой литературой о русском подводном плавании, пришел к выводу о необходимости найти побольше материала об этом неординарном явлении Российского государства и рассказать о нем соотечественникам. Ищу в архивах и библиотеках, но надеюсь получить основную информацию, общаясь с непосредственными участниками событий.